Придворные подошли ближе; то были де Сент-Эньян и Маникан.
– Что делать, дорогой! – засмеялся де Гиш. – Ведь всем известно, что я – фат. Я принял шутку всерьез и подвергся изгнанию; но я увидел свою ошибку, победил тщеславие, склонился перед кем следовало и получил позволение вернуться, принеся повинную и дав себе слово избавиться от своих заблуждений. Вы видите, что я сейчас совершенно бодр и насмехаюсь над тем, что разбивало мне сердце четыре дня тому назад. Но Рауль любим; он не смеется над слухами, которые могут разрушить его счастье; слухами, которые вы передали ему, между тем как, граф, вы знали не хуже меня, не хуже вот этих господ, не хуже всех, что эти слухи – гнусная клевета!
– Клевета! – воскликнул де Вард, взбешенный тем, что благодаря хладнокровию де Гиша попался в ловушку.
– Ну да, клевета. Вот вам письмо, в котором Рауль сообщает мне, что вы дурно отзывались о мадемуазель де Лавальер, и спрашивает меня, что из сказанного вами об этой девушке правда. Не угодно ли вам, чтобы я пригласил в качестве судей вот этих господ, господин де Вард?
И совершенно хладнокровно де Гиш прочитал вслух строки письма, которые касались Лавальер.
– Теперь, – заявил де Гиш, – для меня совершенно ясно, что вы хотели потревожить покой Бражелона и что ваши слова были продиктованы злобой.
Де Вард огляделся кругом, чтобы увидеть, не найдет ли он в ком-нибудь поддержки. Но, приняв во внимание, что де Вард прямо или косвенно оскорбил Лавальер, которая являлась в настоящее время героиней дня, придворные отрицательно покачали головой, и де Вард ни в ком не встретил сочувствия.
– Господа, – сказал де Гиш, инстинктивно угадывая воодушевлявшее всех чувство, – наш спор с господином де Вардом касается таких щекотливых вопросов, что никому не следует слышать больше того, чем вы слышали. Поэтому я прошу вас позволить нам окончить этот разговор наедине, как подобает дворянам, когда один из них уличил другого во лжи.
– Господа, господа! – раздались возгласы.
– Разве вы находите, что я был не прав, защищая мадемуазель де Лавальер? – спросил де Гиш. – В таком случае я признаю свою ошибку и беру обратно все обидные слова, которые я мог сказать господину де Варду.
– Что вы! – отозвался де Сент-Эньян. – Мадемуазель де Лавальер – ангел!
– Воплощенная добродетель и целомудрие! – поддержал его Маникан.
– Вот видите, господин де Вард, – поклонился де Гиш, – не я один беру под свою защиту бедную девушку. Господа, вторично обращаюсь к вам с просьбой оставить нас наедине. Вы видите, что оба мы совершенно спокойны.
Придворные охотно разошлись. Молодые люди остались одни.
– Недурно разыграно, – сказал де Вард графу.
– Не правда ли? – спросил тот.
– Что делать, в провинции я покрылся ржавчиной, тогда как вы, граф, научились здесь как нельзя лучше владеть собой и привели меня в смущение; в женском обществе всегда приобретаешь что-нибудь. Примите же мои поздравления.
– Принимаю.
– И разрешите мне передать поздравления также принцессе.
– Теперь, дорогой мой де Вард, можете хоть кричать об этом.
– Не раздражайте меня!
– О, я вас не боюсь! Все знают, что вы злой человек. Если вы заговорите о принцессе, вас сочтут трусом, и принц сегодня же вечером прикажет повесить вас на своем окне. Говорите же, дорогой де Вард, говорите сколько угодно!
– Я побежден.
– Но еще не в такой степени, как вы заслуживаете.
– Я вижу, что вы с радостью положили бы меня на обе лопатки.
– И даже больше!
– Только вы выбрали неудачный момент, дорогой граф; после недавно сыгранной мной партии партия с вами мне не по силам. Я потерял слишком много крови в Булони; при малейшем усилии мои раны раскроются, и, право, ваша победа будет стоить вам очень дешево.
– Это правда, – согласился де Гиш, – хотя, появившись в нашем обществе, вы сделали вид, что совсем здоровы и что руки ваши действуют превосходно.
– Руки действуют, это верно; но ноги очень ослабели, и, кроме того, после этой проклятой дуэли я ни разу не брался за шпагу, вы же, бьюсь об заклад, фехтовали каждый день, чтобы игра не оказалась опасной для вас.
– Даю вам слово, сударь, – отвечал де Гиш, – что уже шесть месяцев, как я не упражнялся.
– Нет, граф, по зрелом размышлении я не стану драться, по крайней мере с вами. Подожду Бражелона, который, по вашему мнению, сердит на меня.
– Нет, вам не дождаться Бражелона! – вскричал де Гиш, выйдя из себя. – Ведь вы сами сказали, что Бражелон может задержаться в Лондоне, а тем временем ваш злобный ум успеет сделать свое дело.
– Однако у меня будет извинение. Берегитесь!
– Даю вам неделю на окончательное выздоровление.
– Это уже лучше. Через неделю посмотрим.
– Да, да, понимаю: в течение недели можно ускользнуть от врага. Нет, не согласен, не даю вам ни одного дня…
– Вы с ума сошли, сударь, – вскричал де Вард, попятившись.
– А вы бесчестны, если отказываетесь драться.
– Ну?
– Я доложу королю, что, оскорбив Лавальер, вы отказываетесь драться.
– О, да вы воплощенное коварство, господин честный человек!
– Опаснее всего коварство того, кто всегда ведет себя лояльно.
– В таком случае возвратите мне былую силу моих ног или велите сделать себе сильное кровопускание, чтобы уравнять наши шансы.
– Нет, я придумал нечто лучшее.
– Что именно?
– Мы будем драться верхом, на пистолетах. Каждому будет предоставлено право сделать три выстрела. Вы превосходно стреляете. Я знаю, что вы попадали в птицу, пустив лошадь галопом. Не отрицайте, я это видел!