Все приключения мушкетеров - Страница 157

157

– Да, – сказал д’Артаньян; – Атос прав: его надо сжечь; да и то опасно; кто знает, может быть, кардинал знает секрет возобновить письмо из пепла.

– Наверное, знает, – сказал Атос.

– Что же вы хотите сделать с этим письмом? – спросил Портос.

– Гримо, поди сюда, – сказал Атос.

Гримо подошел.

– Чтобы наказать тебя за то, что ты говорил без моего позволения, друг мой, ты должен съесть этот кусок бумаги; потом чтобы наградить тебя за услугу, которую ты нам этим окажешь, ты получишь за это стакан вина; вот возьми прежде письмо, жуй его хорошенько.

Гримо улыбнулся, и, смотря на стакан, наполненный Атосом до краев, он разжевал бумагу и проглотил.

– Браво, Гримо! – сказал Атос, – теперь возьми вот это; да можешь не благодарить.

Гримо молча выпил стакан бордосского вина, но глаза его, поднятые к небу во время этого приятного занятия, говорили за него очень выразительно.

– Теперь, – сказал Атос, – мы почти можем быть спокойны; разве кардиналу придет гениальная мысль разрезать брюхо Гримо.

Между тем кардинал продолжал свою прогулку, ворча про себя:

– Решительно, эти четыре человека должны быть мои!

IV. Первый день плена

Возвратимся к миледи, которую мы на время потеряли из виду, занявшись берегами Франции.

Мы найдем ее в том же отчаянном положении, погруженную в самые мрачные размышления, в том мрачном аду, за дверями которого она почти потеряла всякую надежду; в первый еще раз ею овладели сомнение и страх.

Два раза счастье изменяло ей; два раза она видела, что ее разгадали и изменили ей, и в обоих случаях причиной неудачи ее был роковой гений, посланный самим небом, чтобы побороть ее: д’Артаньян победил ее, эту непобедимую силу зла.

Он употребил во зло любовь ее, унизил ее гордость, помешал ее честолюбивым замыслам, и наконец, лишил свободы и угрожает даже жизни. А главное, он поднял один угол маски ее, – этого щита, которым она закрывалась, и который составлял всю силу ее.

Она ненавидела Бокингема, так как ненавидела всех, кого любила, и д’Артаньян отвратил от Бокингема бурю, которою угрожал ему Ришелье в лице королевы. Д’Артаньян выдал себя за де Варда, к которому она имела страсть тигрицы, неукротимую как вообще страсть женщин подобного характера. Д’Артаньян знал ее страшную тайну, а она поклялась, что никто не узнает ее, не заплатив за это жизнью. Наконец, когда она получила средство, которым могла бы отомстить врагу своему, это средство отнято у нее из рук и теперь д’Артаньян держит ее в плену и пошлет ее в какой-нибудь грязный Ботани-Бей, в какой-нибудь отвратительный Тибюрн Индийского океана.

Она не сомневалась, что причиной всего этого – д’Артаньян; кто другой мог покрыть ее таким стыдом, если не он? Только он мог сообщить лорду Винтеру все эти страшные тайны, открытые им одна за другой роковым случаем. Он знает ее зятя и верно написал к нему.

Сколько ненависти в душе ее! она сидит неподвижно, устремив сверкающие глаза в глубину пустынной комнаты своей и глухие вопли, вырывающиеся по временам с дыханием из глубины груди ее, вторят шуму волн, ударяющих с воем, как вечное я бессильное отчаяние, в скалы, на которых построен этот мрачный и грозный замок! Сколько прекрасных проектов мщения, теряющихся в дали будущего, составляет она в уме своем, озаряемом проблесками бурного гнева ее, против мадам Бонасьё, против Бокингема и в особенности против д’Артаньяна.

Да, но для того, чтобы мстить, необходимо быть на свободе, а чтобы освободиться из тюрьмы, нужно разломать стену, или перепилить решетки, или прорубить пол; подобные вещи возможны для человека терпеливого и сильного, а не для желчной и раздражительной женщины. Притом, для этого нужно время; целые месяцы, годы, а ей оставалось только 10 или 12 дней, как говорил лорд Винтер, брат и тюремщик ее.

Если бы она была мужчиной, она испытала бы эти средства освобождения и может быть, ей удалось бы; но, к несчастью, природа ошиблась, одарив ее такою мужественною душой и дав такое слабое и нежное тело.

Поэтому первые минуты заключения были ужасны: она не могла превозмочь нескольких судорожных движений ярости. Мало-помалу она удержала порывы бессильного гнева своего, нервическая дрожь прекратилась, и она начала собираться с силами как отдыхающий змей.

– Да, глупо выходить из себя, – думала она, устремив огненный взгляд на зеркало. – Гнев есть доказательство слабости. Это средство никогда мне не удавалось, если бы я действовала против женщин, то, может быть, нашла бы, что они слабее меня и могла бы остаться победительницей, но я должна бороться с мужчинами, а перед ними я не больше как слабая женщина. Итак, надо действовать, как следует женщине; сила моя заключается в слабости.

Тогда, как будто желая испытать, какие изменения могла она придавать выразительному и подвижному лицу своему, она заставляла его принимать все выражения от гнева, безобразившего черты лица ее, до самой нежной, кроткой, соблазнительной улыбки. Потом она поправила волосы, сделав прическу, которая всего больше была ей к лицу. Наконец, довольная сама собой, она сказала:

– Ничто еще не потеряно. Я все-таки прекрасна.

Было около 8 часов вечера. Миледи заметила кровать и думала, что отдых освежит не только мысли ее, но и цвет лица. Но она не успела еще лечь, как ей пришла другая лучшая мысль. Она вспомнила, что ей говорили об ужине. Прошло уже около часу с тех пор, как ее привели в эту комнату, надо было ожидать, что ужин скоро принесут. Пленница не хотела терять времени и решилась в тот же вечер сделать попытку узнать характер людей, которым поручено было стеречь ее.

157